вывели, Наташа, решив, что он полез к ней с целью изнасилования, была страшно горда, что такое случилось в её служебном купе и будет теперь, что рассказать. Только Лола, обернувшись, встретилась глазами с Моной, и застыла в ужасе, мучительно вспоминая что-то, но, будто уколовшись о взгляд Моны, заплакала и, развернувшись, убежала. Мона подписала Наташе обувную коробку с чешскими сапогами ЦЕБО, потому что ничего более подходящего Наташа найти не смогла. Мона Ли дождалась, пока все пассажиры выйдут, и, прострелив пустой вагон глазами, спрыгнула на перрон, обернулась, чтобы помахать проводнице, и вот уже поезд спешно начал отступать, чтобы буквально через пару часов забрать новых пассажиров на Севастополь. В этот момент Мона Ли вдруг ощутила сильнейший удар в спину, закачалась на краю платформы, и уже начала падать на пути, как ее кто-то схватил за рюкзак и втащил на перрон.
Архаров одной рукой держал дрожавшую от шока Мону, а другой — Галочку Байсарову.
— Ты охренела? — орал он на весь вокзал. — Байсарова, дура! Ты что творишь? Ты ее убить хотела? Я тебя саму сейчас…
Галочка плакала, мотала головой и говорила быстро-быстро:
— Я ее боюсь, она ведьма, она меня в море утопила! Кто ты, отпусти меня, ну, отпусти! Дэйв, ты где? Никита?
Галочкины крымские попутчики не желали участвовать в скандале, да еще и с милицией, и быстро растворились в толпе встречающих. Наконец Архаров отпустил руку Байсаровой, и та осталась стоять, не зная, куда ей идти. Саша обнял Мону, прижал к себе:
— Ты на уши весь Крым поставила, ты это хоть понимаешь, дурочка моя дорогая?
Мона Ли стояла уткнувшись в плечо Архарова, посапывала тихонько, терлась лбом, а он держал в ладони ее затылок и легонько дул в спутанные дорогой и погоней волосы. На них уже оглядывались, а какой-то мужчина в кожаной куртке уже прицеливался объективом фотоаппарата. Архаров заметив этого, разозлился так, что едва не толкнул Мону назад, но, сдержавшись, повернулся спиной к снимающему, взял Мону за руку, как ребенка, и, пошел быстрыми шагами к стоянке такси, буквально волоча Мону за собой. У Архарова всегда быстро менялось настроение, он легко переходил от бешенства к веселью, веселье сменялось тоской, — холерический темперамент, — говорил Псоу, — самое лучшее, и самое противное, что есть у актеров. Угадать, в каком настроении он будет играть, невозможно!
— Ты ненормальная, — говорил Архаров Моне на ходу, — ты хоть отдаешь себе отчет, что было в лагере? Там директора сняли с работы, этих пионервожатых из твоего отряда, выговорешники всей симферопольской милиции, а какого-то то ли Бутылку, то ли Бобылку вообще под суд. И все из-за чего? — Он свел брови вместе и строго взглянул на Мону, — из-за какой-то девчонки, у которой есть неприятная привычка — убегать. Где ты, там всегда или драки, или скандал, или ЧэПэ, ты сама-то понимаешь, а?
Мона помалкивала, не чувствуя себя виноватой ни капельки. Архаров подошел к стоянке машин, отыскал свой жигуленок цвета «коррида» — гордился им страшно, доводя до сумасшествия слесарей и механиков авто-центра, усовершенствуя машину, словно желая сделать из Жигулей — Феррари. Картинно распахнув дверцу:
— Мадемуазель, прошу! — взял рюкзак за лямку, но Мона Ли вцепилась в него. — Мона, дай я в багажник рюкзак кину, грязь такую в салон…
Мона помотала головой.
— Что у тебя там, интересно? — Архаров потянул рюкзак к себе, Мона — к себе. — Письма от любовников, а?
Мона смотрела на него умоляюще:
— Не трогай, я тебя прошу. Тут… мамины вещи.
— Мамины? А что им в багажнике будет? — и опять потянул рюкзак за лямку. Брезент треснул, разошелся посередине, и обнажился белый платок. — Что там? — Архаров попытался вытянуть сверток. Толпа, стоявшая в очередь на такси, уже давно выворачивала шеи и наблюдала за сценой на стоянке. Чертыхнувшись, Архаров подтолкнул Мону на переднее сидение, та села, обхватив разорванный рюкзак, и машина выехала на Комсомольскую площадь. Всю дорогу до Одинцово Мона Ли молчала. Архаров, злой на Мону так же, как на любую женщину, которая, как он считал, принадлежит ему, всю дорогу выговаривал ей самым неприятным тоном, отчего Мона только щурила глаза и кусала губы.
— Нет, ты вот, подумай, подумай! Я срываюсь со съемок, лечу в Гурзуф — для чего? Чтобы встретиться с тобой, так? Что я вижу в Артеке? Никакой благодарности. Какие-то драки, потом Галка Байсарова вдруг, понимаешь, воскресает в виде Лолы. Так. Только я… м-м-м… нахожу с твоей стороны понимание моим чувствам, как ты сбегаешь. Ты что, играешь со мной, девочка? Ты что, не могла мне записку оставить?
— Я оставила, — Мона повернулась к Архарову, — я же оставила записку. На тумбочке, у кровати. Наверное, твои же поклонницы ее и выбросили. Я же знаю, что ты там по ночам бегал неизвестно с кем и неизвестно где. Да про тебя такие вещи говорят, я вообще молчу.
— Вот, — заорал Саша, — и молчи! Мои поклонницы — это моя публика! И они будут всегда! И я буду делать всегда только то, что хочу я, поняла?
— Не будешь, — тихо сказала Мона, — если ты не будешь любить меня, ты никогда не получишь меня. И можешь запомнить себе — я тоже особенная.
— Ты — особенная? — Архаров расхохотался, — ну, конечно! Что в тебе особенного? Ты вообще — пацанка еще! Тебе четырнадцати лет нет, и ты так говоришь — со МНОЙ? Я летел на самолете, чтобы тебя встретить на вокзале, да ты знаешь, что я всю ночь проторчал на вокзале, встречая поезда из Крыма?
— Ну вот, — спокойно сказала Мона, — выходит, и я — особенная, раз ТЫ бегаешь за мной?
Архаров притормозил на обочине.
— Выходи, — и он открыл дверь. — Вылезай, — Архаров не шутил, — рановато тебе играть в такие игры. Особенно со мной. Всё. Лопнуло терпение. Иди, Мона. Между нами всё кончено.
— А у нас что-то было, — Мона Ли и в самом деле обладала каким-то сверхъестественным обаянием, она сама не понимала, что дает ей такую власть над людьми, но уже начинала этой властью умело пользоваться. — Странно, я — не заметила.
Она вышла из машины, и аккуратно закрыла дверь, ровно настолько, чтобы это не выглядело проявлением слабости. Она пошла вперед, сделав несколько шагов, обернулась, послала Архарову, продолжавшему сидеть в машине, воздушный поцелуй, и даже попрыгала на одной ножке — девчонка…
До дома оставалось несколько километров, погода была прекрасная, и Мона решила идти пешком. Через километр Архаров нагнал ее, затормозил, открыл дверь машины:
— Ладно-ладно, все. Прости. Ну, прости — сорвался. Мона, я тебя прошу — садись в машину, Мона! — Мона шла вперед, не оборачиваясь. — Думаешь, пожалею? — крикнул ей Архаров, — и не надейся! Это ты — пожалеешь! Приползешь потом,
